Мольер [с таблицами] - Жорж Бордонов

— Допускаю, что у этого человека лучшие в мире идеи; но, черт побери, он эти идеи крал повсюду, а это не очень-то похвально, не так ли, отец мой? — сказал он францисканцу. Монах, который со всем любезно соглашался, тотчас одобрительно кивнул, не вымолвив ни слова. Мольер, забыв о своей молочной диете, стал тут же яростно возражать Шапелю. Они дошли уже почти до судорог и брани в этом философском диспуте, когда очутились вблизи того места, где монах попросил высадить его на берег. Он их учтиво поблагодарил и воздал хвалу их глубоким познаниям, не вдаваясь в суть дела. Но, прежде чем сойти, он нагнулся за своей котомкой, которую, поднявшись на ялик, положил в ногах у лодочника. То был послушник, исполнявший в монастыре черную работу. Философы не заметили прежде этого знака его звания. Они безмолвно переглянулись, стыдясь, что тратили пыл красноречия на человека, ничего в подобных вещах не смыслившего. Придя в себя, Мольер сказал Барону, при сем присутствовавшему, но слишком юному, чтобы вникать в смысл такой беседы:

— Смотри, мальчик, что может сделать молчание, когда его блюдут как должно.

— Вот всегда вы так, Мольер, — проговорил Шапель, — вы вечно заодно с какими-то ослами, которые не могут понять моей правоты. Битый час я надрываю легкие, а не сдвинулся ни на шаг».

ЕГО ЗАДУМЧИВЫЙ НРАВ

Шапель дружески пеняет Мольеру на его задумчивый прав, а внезапные приступы грусти и молчаливости его просто раздражают, как будет видно из дальнейшего. Мольер на это говорит:

«Вы человек веселый. Но вам легко вести такую жизнь: вы ни от чего не зависите; вы можете обдумывать остроту две недели кряду, и никто вам не помешает. А потом, подбодрив себя вином, вы отправляетесь разносить эту остроту повсюду, не щадя друзей; других занятий у вас нет. Но если бы вы должны были, как я, угождать королю, кормить и опекать несколько десятков человек, которые не внемлют доводам рассудка, содержать театр и писать пьесы, чтобы поддерживать о себе доброе мнение, у вас пропала бы охота смеяться, и вы бы не так заботились о своем остроумии и своих удачных словечках, из-за которых постоянно наживаете себе врагов.

— Мой милый Мольер, — отвечал Шапель, — все эти враги тотчас стали бы мне друзьями, захоти я только обойтись с ними поласковее; мне лучше не попадаться на язык, а в моем положении их нечего бояться. А если бы мне нужно было писать пьесы, я работал бы не торопясь, и, может быть, в моих сочинениях было бы меньше грубых и низких вещей, чем в ваших; ведь как вы ни стараетесь, а все не можете избавиться от балаганных вкусов.

— Если бы я работал для славы, — возразил Мольер, — мои сочинения были бы совсем другими. Но чтобы кормить труппу, я должен разговаривать не с избранными умами, а с толпой народу; а эти люди не привыкли к возвышенным чувствам и словам. Вы видели сами, когда я попытался сделать что-то сносное, как трудно мне было добиться успеха. Я уверен, что вы, браня меня сегодня, будете меня хвалить после моей смерти».

Этот разговор взят у Гримаре, которому пересказал его слово в слово Барон. Бедный Мольер, обаятельный и великий, испытывает комплекс неполноценности перед патентованным остроумцем. А что сотворил этот пьяница Шапель, кроме нескольких посредственных стихотворений и забавных выходок, о которых с восторгом шепчут друг другу на ухо светские сплетники? Впрочем, Шапель, без сомнения, был способен на большее. Мольер это чувствует и понимает. Он увещевает друга, хотя знает, что это напрасный труд. Шапель неисправимый гуляка и распутник. Однажды, когда Буало уговаривал его изменить свое поведение, Шапель, чтобы лучше его слушать, затащил приятеля в кабачок; напился на сей раз Буало.

С годами или по необходимости став мудрее (и иногда жалея об этом), Мольер теперь пишет понемногу пролог к «Амфитриону». Он перечитывает Плавта, обдумывает «Скупого». Иногда в Отейле появляется Арманда в сопровождении какого-нибудь актера, нового поклонника, маркиза в белокуром парике и лентах огненного цвета. Она останавливается в сельском домике. Мольер работает. Отныне единственная его отрада — марать бумагу. За распахнутыми окнами щебечут на деревьях птицы; крестьяне возвращаются домой с песнями; повозка, запряженная волами, трясется по улице, оси ее поскрипывают; вот промчался во весь опор всадник, подковы его коня стучат по земле, высекают искры из булыжников; закат покрывает все вокруг праздничной позолотой. Без парика, в своем любимом просторном, роскошном халате, Мольер пишет…

Он сочиняет диалог Ночи с Меркурием:

«Ночь пышнокудрая! Помедлите мгновенье».

Но она настает, и с ней приходит усталость. Дневной свет сменяется огоньком свечи, который выхватывает из темноты руки со вздувшимися, переплетающимися, как побеги плюща, венами, с желтоватой, уже прозрачной, кожей. Мольер смотрит на свои исхудалые руки и задумывается. Но щемящей боли он не чувствует. Постепенно им овладевает печальное смирение. А может быть, тихий покой. Тот, что рождается в великих душах при виде звездного неба.

XXV ОТ БОГОВ ОЛИМПА К ГАРПАГОНУ

«АМФИТРИОН»

«Амфитрион» — это антикварная вещица, мифологическая побрякушка, которую многие считали (а многие и поныне считают) своего рода шедевром. Подобным образом и живопись XVII века наводнена богами и богинями, более или менее откровенно обнаженными и принимающими выигрышные позы на фоне условных пейзажей. А ведь все остальное (натюрморты, портреты и даже религиозные сцены благодаря дышащей в них наивной искренности) нас трогает, порой и чарует… Но поскольку эта пьеса навеяна Плавтом и вписывается в давнюю традицию классической культуры, ее ставят выше, чем она заслуживает. В сущности, мы не знаем толком, во всяком случае, не очень понятно, зачем Мольер сочинил эту комедию. Чтобы помериться силами с прециозными литераторами? Чтобы угодить Людовику XIV, у которого связь с Луизой де Лавальер позади и начинается новая любовная интрига — с Атенаис де Мортемар, маркизой де Монтеспан? Или просто потому, что, написав для собственного развлечения несколько легких стихов пролога, он втянулся в игру и так, словно и не заметив, страница за страницей, кончил пьесу? Он ничего не объясняет в Посвящении (принцу де Конде), не делает никаких признаний. Нам доподлинно известно, что королевского заказа не было; но Буало и кое-кто еще, кто не склонен переоценивать «Амфитриона», усмотрели здесь желание польстить Людовику XIV. Рёдерер дает понять, что Мольер прекрасно знал, что делал, потакая новой страсти короля, а Мишле бесстрашно заявляет, что этот сюжет был навязан Мольеру деспотичным монархом, видевшим в том удобный случай обелить себя перед общественным мнением и поиздеваться над горемычным супругом. Но Людовик XIV, хотя и заботится о соблюдении приличий, подобающих его сану, вовсе не чувствует нужды оправдывать свои похождения в глазах подданных. Не в его привычках и выставлять соперника на посмешище. Если б то зависело только от него, он, напротив, хранил бы свои любовные связи в тайне. Утверждения Рёдерера и Мишле заведомо пристрастны и основаны на множестве неточностей. Принимаясь за «Амфитриона», Мольер не мог знать о новом увлечении короля, о нем еще не было известно. История с маркизом де Монтеспаном относится к сентябрю 1668 г.; «Амфитрион» был поставлен в предыдущем январе, 13 числа, и в Пале-Рояле, а не при дворе. Маркизу оказалось совсем не по вкусу его положение рогоносца. Он влепил пощечину изменнице, как если бы та была простолюдинкой, и, чтобы оповестить всех о своем несчастье, разъезжает по Парижу в траурной карете, обтянутой черной тканью; на крыше кареты вместо перьев красуются оленьи рога. Людовик XIV, чтобы потушить скандал, королевским указом отправляет Монтеспана в изгнание.